Гимпельсон: Реформы на рынке труда возможны при мощном лоббировании

Директор Центра трудовых исследований Владимир Гимпельсон 
о болезнях российского рынка труда и их лечении Повышение минимальной заработной платы само по себе никакие проблемы не решает, но при определенных условиях создать новые вполне может. В любых действиях на рынке труда нужны осторожность и тщательный расчет, считает директор Центра трудовых исследований НИУ «Высшая школа экономики» Владимир Гимпельсон.

Чем болен российский рынок труда и какими методами его можно лечить, он рассказал в интервью "Российской газете".

Зарплата или штат

Владимир Ефимович, вы утверждаете, что наша модель рынка труда сильно отличается от европейской и американской. Что же в ней такого особенного?

Владимир Гимпельсон: За последние 25 лет наша страна прошла через последовательность шоков. Но если посмотреть на динамику рынка труда, то увидим, что в любой ситуации занятость оставалась достаточно высокой, а безработица — низкой.

Стабильная занятость в условиях сильного спада кажется удивительным явлением, но имеет простое объяснение. У любого рынка есть два ключевых измерения — количество и цена. У рынка труда — численность занятых и заработная плата. Если уровень занятости для нас практически константа, то зарплата в России скачет от шока к шоку, то вверх, то вниз. И это — главное отличие от рынков труда развитых стран, где все наоборот. Там зарплаты в случае кризисов не меняются или даже продолжают медленно расти, а занятость реагирует снижением.

И какая модель лучше? Та, где растет безработица или снижаются зарплаты?

Владимир Гимпельсон: В принципе, сложившаяся в России система всех в стране устраивает. Она не требует от бюджета больших денег, расходы на политику на рынке труда мизерные, все происходит почти автоматически, многие люди предпочитают иметь хоть какую-то работу, чем быть безработными.

Власти рады "стабильности" на рынке труда и с удовольствием отчитываются о своих заслугах в поддержании низкого уровня безработицы. Фирмы приспособились, научившись перекладывать издержки на работников, и особого интереса в болезненном реформировании у них нет.

Ни у кого, ни у кого нет?

Владимир Гимпельсон: Похоже, что ни у кого. И поэтому эта модель очень устойчива. Вы, к примеру, слышали в последнее время, чтобы бизнес требовал изменить Трудовой кодекс? Не на узких "круглых столах", а публично, громко, агрессивно? Я — нет.

Масштаб теневого труда зависит от степени доверия к пенсионной системе. А к ней — от доверия к государству

Реформы на рынке труда могут быть только тогда, когда у них есть мощный лоббист — либо бизнес, либо профсоюзы. Если бизнес молчит, значит, его все устраивает. Либо не устраивает, но он считает, что лоббирование и реформирование ему обойдутся дороже, чем потенциальные выгоды. И если у государства главная цель — сохранение низкой безработицы, то лучше систему придумать невозможно.

Догнать "побегунчика"

Низкая безработица — цель вполне благородная. А какие есть альтернативы?

Владимир Гимпельсон: Например, высокая производительность и высокая зарплата, низкое неравенство в оплате, инвестиции в человеческий капитал, снижение теневой занятости.

В России зарплата во многом зависит не от того, что мы делаем, а где нам довелось работать. Классический пример: две уборщицы совершенно идентичны по возрасту, образованию, профессии, работают одинаковое число часов, живут в одном городе, работают на одной улице. Одна — в "Газпроме", другая — в муниципальном детском саду по соседству с ним. Они делают примерно одинаковую по сложности работу, и с точки зрения экономической теории должны получать равную зарплату за равный труд. Они ее получают?

Вряд ли.

И таких примеров каждый из нас может привести много.

Что это означает? Простую вещь: приходит человек на работу, начинает трудиться, дальше смотрит по сторонам и понимает, что за такую же работу может через дорогу получить на 20-30 процентов больше. Уходит туда.

Начинает работать, оглядывается и видит, что еще через дорогу платят еще на 20-30 процентов больше. Снова уходит.

Но это же нормально!

Владимир Гимпельсон: Да? В результате значительная часть людей превращается в этаких "побегунчиков". Они все время в поисках новой работы.

С одной стороны, это хорошо, потому что увеличивают свое благосостояние. Но что это означает для работодателя? Если я беру человека на работу, то сразу ожидаю, что через три месяца или полгода он уйдет. Значит, не буду инвестировать в его профессиональное обучение.

Когда так рассуждают все, то в результате охват дополнительным профессиональным обучением сходит на нет и уровень человеческого капитала оказывается ниже того, который нужен и мог бы быть.

У нас масса компаний, которые неэффективны. И много тех, что сверхприбыльны — в добыче, к примеру. Эффективность транслируется в заработки, в том числе через их переменную часть, и усиливает неравенство в оплате труда.

Все не могут быть равны. То же повышение эффективности часто сопровождается сокращением штатов. И потом, разве это укрепляет экономику страны?

Владимир Гимпельсон: Многое зависит от того, куда идут те, кого "высвободили" в результате модернизации. Например, условный "Автозавод" за последние десять лет сильно ужал свою численность. Если ушедшие с него работники "трудоустроились" по гаражам или дачным стройкам, то их производительность труда сильно снизилась. В результате мы видим два разнонаправленных процесса: часть работников (оставшиеся на "Автозаводе") стали более производительными, а ушедшие — менее.

Теперь посмотрите на статистику: занятость на крупных, средних и малых предприятиях в течение 20 лет неуклонно сокращается, а занятость остается высокой, безработица — низкой. Куда исчезли все эти люди? Они находят работу вне корпоративного сектора, многие — в "тени регулирования". Эти переходы снижают агрегированную производительность.

Тень, знай свое место!

Теневая занятость, действительно, стала большой проблемой. И что делать?

Владимир Гимпельсон: А почему они уходят "в тень"? На пособие по безработице жить нельзя, работы на предприятиях для них нет, сидеть дома без дохода нет возможности. И люди делают ради заработка то, что могут — занимаются частным извозом, ремонтируют квартиры, сидят с чужими детьми, ухаживают за стариками. При высоком пособии эти люди зарегистрировались бы безработными.

Таким образом, неформальная занятость становится альтернативой безработице. Повысив пособие по безработице и облегчив к нему доступ, мы бы резко снизили такого рода неформальность, но ценой значительного роста безработицы.

И до какого уровня его было бы правильно поднять? Или, может быть, нужно ввести страхование от безработицы?

Владимир Гимпельсон: Да, я бы не исключал вариант со страхованием от безработицы.

10 процентов — на столько к 2030 году может упасть число занятых в России

Но оно не должно превратиться в дополнительный налог. Как это сделать — надо думать. Страхование не равносильно повышению пособия, однако при повышении вырастет безработица. Люди начнут увольняться с низкооплачиваемых рабочих мест, чтобы вместо зарплаты получать пособие.

Означает ли все это, что сложившаяся система рынка труда тормозит экономические перемены, прорывы?

Владимир Гимпельсон: Не думаю. Сама по себе она не является тормозом. Другое дело, что если бы у нас экономический рост ускорился, началось бы давление на рынок труда, и он начал бы подстраиваться. Проблема у нас не в модели как таковой, а в том, что окружает рынок труда. Плохой инвестиционный климат, включая ужасное правоприменение, подавляет создание новых рабочих мест и укорачивает горизонт принятия решений, что имеет массу следствий.

Да, рынок труда выполняет много разных функций, но при этом не он играет первую скрипку. Спрос на труд всегда производен, и если компании не развиваются и не видят для себя перспективы, то рынок труда не спасет. Он лишь повлияет на характер адаптации к среде.

Наш ВВП по паритету покупательной способности составляет около 20 тысяч долларов на человека. В США — около 60 тысяч долларов

Четверо с ложкой, или почему в России низкая зарплата

Как же все-таки сделать рынок труда ярче и привлекательнее для всех его участников?

Гимпельсон: Здесь вполне возможны "малые дела", которые были бы полезны, хотя принципиально не меняют модель. Например, можно начать с аккуратной корректировки трудового законодательства, которое кишит противоречиями. Например, при нынешнем уровне технологии бумажные трудовые книжки смотрятся странно и обходятся дорого. Второе — подумать о том, чтобы уровень минимальной зарплаты и пособий по безработице устанавливался регионами с учетом их реальных возможностей. И сами регионы должны нести ответственность за обоснованность своих решений.

Минтруд предлагает сделать МРОТ региональным — поднять его до прожиточного минимума в каждом регионе.

Гимпельсон: В регионах есть социальные партнеры, они знают ситуацию, и они должны договариваться о размере минимальной зарплаты. Это их ответственность, а минтруд мог бы помочь методологически, но не решать за регионы. Для определения минимальной зарплаты нужен хороший экономический анализ. Специалисты должны просчитать, при каком ее размере произойдет рост благосостояния людей и при этом не обанкротятся работодатели, особенно мелкие. Ведь если она будет рассчитана верно, то это частично вытеснит с рынка труда "плохие места" и часть "серой" зарплаты перейдет в статус "белой". А вот если показатели будут сильно завышены, то часть работодателей, наоборот, переместится из формального сектора в неформальный. Такой поворот наиболее вероятен для регионов с низкой средней зарплатой.

А разве повышение минимальной зарплаты само не приведет к росту средней зарплаты?

Гимпельсон: Зарплата — это часть добавленной стоимости. Если ничего не произвели, то ее и не будет. Она зависит не от МРОТ, а от производительности труда.

А производительность труда — от многих факторов, среди которых рынок труда не на первом месте. Если у нас в экономике большая доля приходится на виды деятельности, в которых добавленная стоимость "одна копейка", то откуда у вас будет высокая зарплата? Ее и не будет. А в добывающих отраслях, где производительность намного выше средней, работает всего 1% трудоспособного населения.

Владимир Гимпельсон: Наивно думать, что если повысим МРОТ, то от этого у нас вырастут производительность труда и средняя зарплата. Фото: Лилия Злаказова

В первую очередь производительность зависит от структуры экономики, от уровня конкуренции, от качества менеджмента, от уровня технологий, хотя и технологии сами по себе не панацея. Мы можем построить завод, который будет технологически суперсовременным, но на нем будет работать в разы больше народу, чем нужно.

Почему? Ведь работодателя никто не может заставить принять на работу больше человек, чем ему нужно?

Гимпельсон: Может, потому что этого могут требовать действующие технические нормы и регулирование. По нашим правилам техники безопасности и нормам часто, условно говоря, один человек работает на станке, другой — его контролирует, третий — наблюдает за контролером, а четвертый — их всех охраняет. Но реально-то новую стоимость создает только один! А заработанное делится на четверых. И подобное, в том или ином виде, мы видим везде — на предприятиях, в министерствах, в научных институтах, в магазинах. Огромное количество работников ничего не производят, но зарплату получают, и уволить их невозможно. Посмотрите на армию охранников…

Наша низкая зарплата — следствие того, что производим мало добавленной стоимости. Наш ВВП, то есть вся произведенная за год добавленная стоимость, в расчете на душу населения по паритету покупательной способности составляет около 20 тысяч долларов на человека (по обменному курсу намного меньше). В США — около 60 тысяч долларов, в Западной Европе в среднем — около 40 тысяч.

Мы же миру почти ничего не продаем, кроме нефти и зерна. Но в их производстве мало труда. Много труда в производстве высокотехнологичной и интеллектоемкой продукции, в сложных услугах образования, здравоохранения, финансового сектора. То есть в том, что создается квалифицированными руками и развитым интеллектом человека, а не является дарами природы. Наивно думать, что если повысим МРОТ, то от этого у нас автоматически вырастут производительность, средняя зарплата и уровень жизни в целом.

А есть ли смысл повышать пенсионный 
возраст?

Гимпельсон: Я считаю, что это неизбежно. Сокращается численность занятого населения. По нашим расчетам, к 2030 году занятых может быть на 8-10 процентов меньше, чем сейчас. На одного занятого будет приходиться больше незанятых. Это ставит под удар пенсионную систему в целом. Для ее поддержки будут требоваться либо огромные трансферты из бюджета, либо увеличение пенсионных взносов. А увеличение пенсионных взносов будет означать увеличение издержек, которые повлечет за собой дальнейшее сокращение занятости.

Мне кажется, что в пенсионной системе так часто что-то меняется, что людей будут раздражать любые нововведения — от повышения пенсионного возраста до введения индивидуального пенсионного капитала…

Гимпельсон: Вы правы. В исследованиях неформального сектора в разных странах отмечается одна простая вещь: масштаб неформального сектора во многом определяется степенью доверия к пенсионной системе. А доверие к пенсионной системе — доверием к государству.

ИНФОГРАФИКА «РГ» / АНТОН ПЕРЕПЛЕТЧИКОВ / МАРИНА ГУСЕНКО
Источник